Вы перечислили
набор, он джентльменский на самом
деле. Ничего тут специфического для
запада я не вижу. <...> Поэтому мне
кажется, что с одной стороны вы на
правильном пути, а с другой стороны
вот это самое мессианство наше
вечное нас подводит. Вы свое
собственное восприятие выдаете за
некий универсум!
Вопрос А.Я.Винникова на десятом заседании клуба "Запад – Запад".
Thank You, oh Lord, for the white
blind light.
A city rises from the sea.
I have a splitting headache from which the future's made.
Jim Morrison, "One more thing"
Вопрос оказался к месту. И заслуживает по-настоящему развернутого ответа.
Набор ценностей, за которым не стоит глубоко целостного мировоззрения – бумажный кораблик, цветок, сорванный и снова воткнутый в землю.
Набор ценностей технократического урбанизма – примат абстракции над личностью, символа над ресурсом, декартовых координат над полярными, "возлюби чужого" над "возлюби ближнего", строительства на Болотах над осушением Болот – был бы ничем, будучи синтезированным на кухне или в гамаке с намерением поиграть в бисер и/или заработать много денег. Кому-то хочется представить Город именно таким синтетическим мифом; а кому-то трудно увидеть его в полную историческую глубину.
Западная цивилизация от этого успешно защищена. Тойнби в "Цивилизации перед судом истории" напрямую выводит Запад из поздней античности, из эллинизма: "То, чего Европа достигла на сегодня, если беспрецедентно по размаху, то вовсе не беспрецедентно по характеру. И античная Греция, и средневековая Италия предвосхитили ее в свое время"; что же касается Северной Америки, то это – в готовом виде новая Римская империя со своим Капитолийским холмом, только Адриатическое море заменил Атлантический океан. (К слову - аналогичным образом осуществилась трансляция античной Индии на всю Восточную Азию, но последнее интересует нас в меньшей степени вследствие предельной интравертности этой цивилизации).
Ценностный набор Запада общеизвестен: унификация контекстов, примат ресурса (полит/экономики), гуманизм софистического толка ("человек есть мера всех вещей") и понимание прогресса как неизбежной равнодействующей личных устремлений экономически активных граждан.
Вспомним, однако, что социология выделяет не одно, а два полярных понимания слова "прогресс", "эллинскую" и "иудейскую" линии. Иудейская трактовка поступательного хода истории – это не неизбежность роста травы, а неизбежность молнии; не горизонтальная "сумма намерений", а вертикальное Вмешательство; проникновение абстрактной необходимости в Реальность. Идея "избранного народа" – не национализм ("генетика" в иудаизме стоит на последнем месте), а воля к посредничеству, к тому, чтобы "применять и быть примененными". Пребывание в мире как на строительной площадке ("Космополитический псалом" Иосифа Флавия: "Ваш Израиль – Вселенная") – и одновременно пребывание в Городе - в образце мироустройства, в интуитивно постигаемом царстве абсолютной абстракции. Нет более далекой от истины трактовки Града Иерусалима, чем средневековые карты, где он изображался "пупом земли": "космо-полис" – это не "столица мира", не зримый центр Вселенной, подчиняющий себе все прочие города, а СИМВОЛ, реализация Которого есть задача посредника, где бы последний ни находился.
В иудейской линии посредничество – изначально "пророчество", прямое богообщение – выходит на первый план (в то время как в линии эллинской пророк есть "прорицатель будущего", фактически – "аналитик", "эксперт", который вещает не в повелительном, а в предположительно-повествовательном, и к которому редко прислушиваются – возможно, потому, что в эпоху античности технический анализ был в еще более младенческом состоянии, чем сейчас:). Пророк, утверждающий Город: вот главное, что еврейство как нация дало миру, вот то, что откликается во мне, когда я читаю Фейхтвангера (до героев которого нынешним евреям – столько же, сколько нынешним грекам до героев Джека Лондона), вот то, что составляет концентрированную сущность модернистской цивилизации Петербурга - Урала.
"Строительство на болотах" в противовес "осушению болот" есть нечто большее, чем установка "утверждать, не оглядываясь на большинство". Здесь задается водораздел (в прямом смысле – т.е. как ватерлиния) между "конструктивным" и "революционным" дискурсами "религиозного чувства" (во избежание ненужной этической оценки здесь намеренно не употреблены слова "позитивный" и "негативный", хотя они также близки к истине). Здесь задается вопрос о возможности прямой (интуитивной) адресации воплощенного существа к Сценарию (Плану, Замыслу, "горному хрусталю", "вектору исторического процесса" – в конечном счете, к "абстрактной необходимости как таковой"). Положение, в которой такая адресация возможна, приводит к посредничеству в утверждении. Это – "надводное мышление", конструктив.
Особого внимания заслуживает плоскость "поверхности воды". Это – слой объективной реальности, квантового произвола, ограничиваемого инерцией, симметрией и статистикой. Любая прямая, проходящая через поверхность воды, либо содержит "хорошее" и "плохое" направления, либо строго горизонтальна (тогда направление становится делом вкуса, то есть зависит от ряби на воде). Это – вольное каменщичество, "масонство", мир равноправных горизонтальных связей, "общечеловеческих ценностей" и порождаемых ими бинарных оппозиций "так нельзя, а так можно и нужно".
Положение "ниже ватерлинии" означает, что прямое интуитивное постижение абстрактной необходимости недоступно: "Пророчество после Мухаммада невозможно" (ислам), "Бог покинул мир" (альбигойство, "нетовщина"), "Бог умер" (Ницше), "Бог устал нас любить". Возвращение к Нему возможно только через саморазрушение или разрушение окружающего мира. Это – "подводное мышление", люциферианство. Город (как непосредственно явленный Замысел) понимается здесь не как нечто ОТСУТСТВУЮЩЕЕ, но как нечто категорически НЕДОСТАЮЩЕЕ - то, что, "как некий пепел, присутствует во всех несожженных вещах" ("Ориентация - Север").
Противоречие между конструктивным и революционным дискурсами легко решается, если постоянно помнить об их ограниченной применимости. Субъективная реальность революционера не менее заслуживает разрушения, чем субъективная реальность строителя – утверждения. Это просто РАЗНЫЕ социокультурные и социопсихологические реальности. Идея саморазрушения или апокалипсиса в личном сознании человека или коллективном сознании общества рождается тогда и только тогда, когда "именно эта личность" или "именно это общество" перестают быть необходимыми, "отпадают", когда на них перестает указывать перст Сценария, когда некий набор личных качеств или некое социальное устройство костенеют, тяжелеют и "утягивают под воду", когда причастность превращается в привязанность: "Встретил Будду – убей Будду".
Таким образом, фаллическая идея Вмешательства распадается в нашей системе координат на "надводную" идею прогрессорства (в терминах братьев Стругацких) и "подводную" идею посланничества (в терминах Гейдара Джемаля).
Идея прогрессорства в русскоязычном пространстве всегда представала как антихристианская реакция, точнее – как реакция на вырождение христианства в "христианский образ жизни". Установка "возлюби ближнего", окисляясь в "оправдай ближнего", становилась источником социальной коррозии, гниения и разложения. Тогда возникала (и по сей день возникает) необходимость в напоминании: абстрактное превыше личного, строительство превыше простого продолжения существования. Когда Ленина впрямую сравнивают с Петром, имеют в виду, конечно, не программу преобразований (ее диктуют Сценарий, время и место), а то, в каких интонациях эта программа была продиктована. "Пути Господни (Сценария, исторического процесса) неисповедимы"; следовательно, необходимые шаги по его реализации не нуждаются ни в объяснении, ни в оправдании. В революции 1917 года вернулся не какой-либо из атрибутов петровских реформ, а сам дух петровской эпохи.
К семидесятым годам, когда марксистская концепция сама выродилась сначала в имперскую идеологию, а потом в примат социальной стабильности, за работу по выделению духа прогрессорства из обветшавшей оболочки заново взялись братья Стругацкие. В опровержение расхожих представлений о "коммунизме как материальном идеале потребителя" они выстроили психологический портрет деятельной индивидуальности; в опровержение представлений о "бескризисной, бездуховной, инерционной природе технократии" – социальный портрет живущего полноцветной творческой и эмоциональной жизнью муравейника, радикально отличающегося от изображенного в замятинском "Мы" (послании наивном и насквозь пронизанном животным страхом перед будущим); в конечном счете, они перекинули мост от утверждающего пафоса социального творчества к утверждающему пафосу творчества как такового:
"...зачем строится Храм? Ясно, что Храм – это единственная видимая цель, а зачем – это некорректный вопрос. <...> Тебе же навсегда вдолбили в голову, что ежели нет идеи, за которую стоит умереть, так то тогда и жить не стоит вовсе. А ведь такие, как ты, добравшись до окончательного понимания, на страшные вещи способны. Либо он пустит себе пулю в лоб, либо подлецом сверхъестественным заделается – убежденным подлецом, принципиальным, бескорыстным подлецом, понимаешь?.. Либо и того хуже: начнет мстить миру за то, что мир таков, какой он есть в действительности, а не согласуется с каким-нибудь там человеческим идеалом... А идея Храма, между прочим, хороша и тем, что умирать за нее просто-таки противопоказано. За нее жить надо. Каждый день жить, изо всех сил и на всю катушку..."
(A.& Б.С. - "Град обреченный")
Прав, прав был Кинчев, констатировавший: "Питер всегда со свежим балтийским ветром впитывал все новое, а Москва всегда сублимировала..." Ленинград начала восьмидесятых взял из панк-волны искренность и чистоту "открытия мира заново", воплотившиеся в "Синем альбоме" и альбоме "45". Москва взяла негативистский революционный пафос, воплотившийся в сакральном тексте Гейдара Джемаля "Ориентации – Север": "Уже в своем первоначальном моменте свершившееся бытие содержит в себе всю программу своей последующей убыли".
Не разбирая детально "Ориентацию" (хотя радует, например, переход "54. Интеллектуальный нигилизм не признает преимущества гармонии над хаосом. 55. Хаос, подспудно присутствуя в любой структуре, является самой органикой действительности" – спасибо: дерево и клей превыше шкафа, снег превыше снеговика, серое вещество превыше мыслительной активности – Энгельс с Фейербахом были бы счастливы), отметим, что мы имеем здесь дело с настолько же завершенной классикой "люциферианства", насколько завершена классика "конструктива", созданная Стругацкими. "Подводное" коллективное сознание распадающейся империи, сгущенное в ее столице, И НЕ МОГЛО породить иного "послания", кроме радикализма абсолютного отрицания, включая отрицание собственной идентичности; Nigredo (нисхождение), но никак не Albedo (восхождение) и не Rubedo (обретение), ибо лучшее, что мог увидеть дальновидный пророк на его мировой линии – обрыв, прекращение порочного круга "социокультурной стабильности"; "будущего нет".
Фигура посланника в "Ориентации" при внимательном взгляде предстает фигурой прогрессора, наблюдаемого в чистом виде изнутри того субстрата, деконструкцию которого он осуществляет прогрессорским вмешательством:
"1. Стремление негативного духа вырваться из сферы чистой невозможности создает внутри объективной реальности явление посланничества. <...> 19. Посланник осуществляет свое явление вне связи с космической длительностью. 20. Содержание его послания находится вне связи в промыслом объективного рока. 21. Посланник приходит вопреки ожиданию, в котором пребывает свершившееся бытие. 22. Его приход разрушает самые основы вселенской надежды. <...> 31. Ориентация на посланника означает для существа отказ от своей доли в объективной реальности. 32. В этом отказе внутри существа утверждается чаяние фантастического бытия. 33. Чаяние фантастического бытия представляет собой тайную мысль, лежащую в основе субъективного начала. 34. Эта тайная мысль есть интерпретация реальности извне."
Фактически, "Ориентация" вводит иллюзорное противоречие между причинно-следственным законом ("инерцией") и вторым началом термодинамики ("произволом"). Абсолютизация первого ведет к "брахманизму", то есть сводит функцию интуиции к поддержанию мирового равновесия, status quo; абсолютизация второго ведет к трактовке посланника как анонимного персонажа, действующего немотивированно и от собственного имени. Откровение о надводном снимает это противоречие - и, сохраняя все внешние признаки посланника, лишает его миссию иллюзорного ореола чуда, поскольку (опять же по Джемалю) "манифестация скрытых причинно-следственных связей не является чудом".
Обратим внимание: посланничество – не единственная "подводная" интерпретация прогрессорства. Там, где Джемаль только констатирует "ориентацию на посланника как тайную мысль", Владислав Крапивин вводит понятие командора, способного не только выделить подростковое, пассионарное начало из иллюзорно замкнутого мира, но и дать ему его истинное предназначение.
Остановимся на последнем понятии подробнее. Командор не тождественен джемалевскому "мессии-избавителю", поскольку его функцией ни в коем случае не является утоление "жажды коллективного родового бессмертия". Командор априорно способен интуитивно отделить достойное и достойных от недостойного и недостойных. При этом достойное он понимает как принципиально новое, а достойных – как способных к творению принципиально нового. Иными словами, командор - это лицо прогрессора, обращенное не к объективной реальности, а к воплощенным существам - поэтому "уральская" идея командора (в отличие от "петербургской" идеи прогрессора) ориентирована не на личную активную реализацию (командору не свойственно полагать себя командором), а на следование командору и деятельное разделение его миссии; субъектом мифа о командоре является ребенок, способный опосредованно различить за командором Того, кто направляет командора.
Подытоживая, заключаем: единственно адекватным идее Города способом следования посланнику является интерпретация его как временного проводника, только "над водой" открывающего свое истинное лицо – что отражено в известном стереотипе сюжета о командоре: "Так это был ты?".
Существуют два возможных варианта неадекватного понимания системы координат Города, т.е. ее инверсии. Все они основаны на подмене деятельной причастности пассивным ожиданием; страхом ли, надеждой ли – не суть важно.
Иллюзия "мирового заговора" является еще более глубокой инверсией идеи прогрессорства, чем "Ориентация – Север". Если в последней растворение субстратной реальности полагается желаемой конечной точкой истории (а бегство от сознания собственной окончательной ущербности оборачивается для субстрата "вытеснением" (по Фрейду) и персонификацией (по Юнгу)), то идея мирового заговора вызывается чувством совершенной самодостаточности: "Мы сами по себе" ("Человек – кузнец своего...", "Гномы – для гномов"). Всякое внешнее вмешательство, делающее будущее субстратной реальности непредсказуемым, вызывает "сугубо вагинальное чувство страха" и объявляется "вторжением".
Иными словами, иллюзия "мирового заговора" проистекает из забвения принципа "неисповедимости путей" и персонификации неуверенности в завтрашнем дне в "образ врага"; в особо клинических случаях наблюдаются попытки разделить наблюдаемую неопределенность на "естественную" и "искусственно созданную". Отслеживая вариации мифа о "мировом заговоре" ("жук в муравейнике" Стругацких, "конец Вечности" Азимова, "звездное гестапо" Самойлова – в последнем фаллическим символом Вмешательства выступает шприц с инъекцией семени "последнего фюрера") мы видим, что осуждение Вмешательства в конечном итоге взывает к дихотомии "искусственное – естественное"; мессианство разрушителя 'Вечности' Эндрю Харлана состоит в "возвращении Реальности к Естественному состоянию". Это классический атеистический биопозитив; и целенаправленно бороться с ним нет особого смысла (его носители, не будучи способными к сознательному сотрудничеству, предельно открыты для манипуляции – достаточно развенчивать некоторые их частные иллюзии и почаще ссылаться на опыт Германии сороковых годов предыдущего века... а возможно, и России первого десятилетия начинающегося:).
Противоположная, "надводная" (и именно потому опасная, что "надводная", то есть не поддающаяся устранению пониманием) инверсия "ожидания мессии" состоит в забвении того факта, что "знание Сценария не освобождает от его исполнения" (или – в формулировке JRRT – "надеюсь, ты не утратил веры в пророчества от того, что сам помогал их исполнять?"). Понимание "ледяного торжества" ("исторической неизбежности", "выхода нет") с легкостью вырождается в пассивное "ну, и справятся без меня". Старика в известной притче о просветлении хватило на то, чтобы "поднять мешок и, улыбаясь, пойти дальше"; но большей части предыдущего "избранного народа" на подобное, увы, не хватило. Пока что лучшее из последствий "ожидания" – ежегодное сжигание израильского флага радикальными хасидами, не признавшими это откровенно профаническое и марионеточное государство, сам факт существования которого отрицает общемировое значение социокультурной миссии еврейства.
Единственное спасение от этой инверсии – "соизмерение несоизмеримого": крапивинская равновеликость двухсантиметрового глиняного шарика мальчику и равновеликость мальчика звезде, буддийское "но этот камень тоже станет Буддой", способность "по капле воды догадываться о существовании океанов"... наконец, известный анекдот о том, что "одному еврейскому мальчику ЭТО УДАЛОСЬ". Каждый – подчеркиваю, каждый – представитель "избранного народа" нормативно по своей природе прогрессор (посланник, командор), "капитан в чужом море на чужом корабле" (БГ), и если эта вера не приобретается рождением, она должна быть приобретена воспитанием. Диаспора была неоценимым подспорьем в поддержании мифа избранничества; теперь диаспоры нет ("свободные атомы" наподобие Гусинского и Березовского не в счет), свято место пусто – надолго ли?..
Немного о том, что нам предстоит в ближайшем будущем в свете вышеизложенного.
Подобно тому, как по итогам упадка античности и Великого переселения народов выжили только цивилизации, опирающиеся на монотеизм (то есть мыслящие достаточно абстрактно для того, чтобы дегуманизировать своих богов), можно предположить, что на следующем витке, когда экономическая интеграция (обмен ресурсами) сменяется интеграцией культурной (обмен символами), отбор произойдет по способности к парадоксальному самоотчуждению, по не-привязке к "родовым имениям" и "милой старине".
Наиболее способны к подобному отчуждению на данный момент (говоря языком Оруэлла) "Востазия" (Сибирь – Япония – Китай – "тигры"), "Океания" (Северная Америка и ее сателлиты) и... "Евразия" (без Дугина!!) – та урбанистическая цивилизация, которая, зародившись на северо-западе России, потенциально способна мобилизовать не только значительную часть русскоязычного пространства, но и балтийский регион. Наименее способными к самоотчуждению представляются национальные государственности пост-европейского и пост-российского пространства, а также пояс развивающихся стран Африки и Южной Америки. В сформировавшемся общем культурном пространстве "Востазия" станет генератором парадоксально стабилизирующих концепций "и ты прав, и ты, и я тоже", "Океания" подготовит технологическую базу для прорыва за пределы колыбели; мы же – "похороненные на Невском проспекте", "новое еврейство", кадровый резерв планеты – сыграем яркими именами везде, где это только потребуется Сценарию – если, конечно, удержимся на узкой тропе между блестящим фантиком "национальной государственности" и полным растворением в Болотах самодовлеющей современности.
| Узнаете? Новый Ноевый знак Жука в муравейнике. |
||
| МОЙ ГОРОД |  |
БУДЕТ СТОЯТЬ |
| (запечатываю) | ||