Я легка и подвижна, мой дом - огонь. И я спокойна, потому что всегда права. Я - сама истина. Но кровь моя холоднее льда, вот почему я не сгораю. Будь я, как люди, тепла, меня бы изблевали, горяча - сама бы сделалась огнем и с ним слилась. Так что абсолютный ноль - мое спасение.

Утверждают, будто я мудра. Но это неверно, ибо истина превосходит любую мудрость. Поэтому бессмысленно ждать от меня ответов на вопросы - обожгу. И мудр тот, кто усмотрит смысл в ожоге - мудр, но не более. Напротив, глуп мечтатель, который ждет от меня земных подачек - многие прожектеры пытались высосать меня из солнечных лучей и запереть в зеркальных капканах. Я, конечно, об алхимиках, искавших философский камень в его красном воплощении, то есть - меня; сколько их пострадало после бездумных потуг на управление огненным духом! Но нынешние люди еще глупее.

Я же - спокойна, как всегда. Я также не знаю угрызений совести. Отсутствие сомнений и метаний - залог любого спокойствия. Мне не в чем сомневаться, истина не сомневается в себе. Она вообще себя не замечает.

Люди, пытаясь меня познать, склонны видеть почему-то пламя и только пламя. Их манит его жар, но они забывают, что жара вне вечной мерзлоты не бывает. Полыхать, не сгорая, способен только негорючий предмет. Они видят лишь сияние солнца, тогда как я могу сравниться со светилом только в час его полного затмения, когда небосвод украшается черным диском в обрамлении огненной короны. Они цитируют восторженных невежд, рассуждающих о горении и гниении как формах жизни, из которых предпочтительнее, конечно же, первая. Но невдомек им, что я - сокол, проглотивший ужа.

Все же мне не безразличен человек - ведь саламандра есть не что иное, как один из многих его символов. Символ праведности, как полагали земные мудрецы. Да, мне нравится наблюдать за пагубными последствиями материального воплощения. Недостижимая, недоступная, я без устали дразню людское племя, слежу за его бездумными попытками изловить хотя бы одну из нас. Являюсь в пламени нищим духом - субъектам особенно пытливым и упрямым, чтобы те, наконец, поплатились за свою настойчивость. Мирно согреваю сонных, поскольку ценю их почтение и бездеятельный трепет. Но поклоняются мне и первые, и вторые, - ошибочно, правда, считая, будто превозносят кого-то иного. И потому я не устаю потешаться над теми, например, кто приходит выразить почтение Вечному Огню. Они воображают, что, преклоняя колена, чествуют кости, которые покоятся там, на марсовых полях. Что ж, пусть их кланяются, пусть возлагают цветы - мне глубоко безразлично, кто там, на самом деле, лежит. Может и никто не лежать, я - везде, где есть Вечный Огонь. Важно одно - негаснущий пламень, что до прочего - оно шелуха и выдумки. Я спокойна.

Большинство вообще не думает обо мне, хотя без моего содействия и спички не зажечь. Это недомыслие достойно как презрительной улыбки, так и восхищения. В помыслах мне удается совместить одно с другим, что естественно для всякой истины. Со времен Прометея сфера влияния саламандр расширилась: нас, обитавших прежде в жерлах вулканов и грозовых молниях, сегодня можно обнаружить в сварочных аппаратах, зажигалках, фейерверках, атомных реакторах, газовых нагревательных колонках и электрических цепях. Чего не скажешь о гномах, ундинах и сильфах - велика ли экспансия земли, воды и тонкого эфира? Все, на что их хватило - приковать Прометея цепями к скале. И дальше - злобствовать бессильно: земля, представленная скалой, вода, разлившаяся морем у подножья, и коршун - эфирный дух, прикинувшийся птицей. Прометей же был из наших, то есть - саламандрой. Стремясь добраться до саламандровой сути, коршун снова и снова пытался выклевать герою печень: как известно, печень - главное представительство саламандры в человеке. Пища, между прочим, для размышлений - это самое грязное место в человеческом организме. Но было поздно, огонь уже попал по адресу, и гниль, что выклевывал коршун, исправно нарождалась вновь и вновь, а пламя уже бушевало по всему миру. Воистину, главной из четырех стихий является стихия огненная. И люди хорошо чувствуют это первородство, наделяя свои верховные божества громометательными способностями и наклонностью к самовозгоранию.

Но сейчас все выглядит достаточно невинно, так как я веду свой монолог из горящей конфорки, над которой разместилась пятилитровая кастрюля со щами - вот вам еще один наглядный пример инь и ян. Холодная начинка саламандры отрезвляет разум, и мы поэтому ничем не брезгуем. И не видим ничего зазорного в явлении смертным из языков бытового пламени. Я спокойна. Потрясение, которое испытывают немногие удостоившиеся этой чести, ничуть не меньше, чем если бы мы вдруг объявились, как прежде, в обличии яростных витязей - трехметрового роста и в огненных доспехах.

У саламандры много масок. Это может быть огнедышащий воин, о котором я уже говорила. Таким был Оромазис, величайший из саламандр, отец Зороастра. Мы также принимаем призрачную форму ящериц, которых видно - если мы того пожелаем - в середине костра или какого-то другого источника пламени. Случаются различные фантазии, и вот костер сгущается в "Огневушку-поскакушку", или вдруг начнет извиваться в домашнем очаге "колдунья злая" - кто во что горазд, короче говоря. Некоторые, прозванные Актничи, предпочитают корабельные мачты, откуда освещают ночные моря и не дают кораблю сбиться с курса. Это занятие не по мне, уж больно явный у него положительный радикал, как выражаются психиатры. Гораздо соблазнительней так называемая шаровая молния, над загадками природы которой безуспешно бьются на протяжении столетий. Ее принадлежность к огненной стихии неоспорима, и в то же время очевиден ледяной расчет, холодное безразличие к судьбе случайных лиц, оказавшихся у нее на пути, бесстрастная готовность к разрушению. Этого-то льда и не хватает человеку, завороженному огненным танцем. Ему не хочется разгрызть смертоносное ядро, сокрытое под полной жизни оболочкой крепкого орешка. Он ищет чистого огня, не принимая могильного льда, и упорно сопротивляется всем попыткам остудить его пыл до космической температуры. Добейся мы своего - человек обрел бы бессмертие и гордо шествовал по галактикам и туманностям, неся им всепожирающий пожар. Но нет, сыны Адама омерзительно теплы, и нам не остается ничего иного, как вести их к совершенной, вечной двойственности силком. Человеческое восприятие горячего и холодного остается, по большому счету, на уровне любви к жаркой сибирской баньке с последующей студеной прорубью. Не скрою, в последние десятилетия наметился известный прогресс. Конечно, о бессмертии, равно как и о революции духа, говорить преждевременно, однако холод медленно, но верно приближается к совершенству. Я с удовольствием вижу, что люди делаются все более податливыми; все больше тех, кто смутно желает использовать полученный огонь против - да простится им неведение - бытия (мне, кажется, излишне слишком долго останавливаться на том прискорбном факте, что бытие ведомо человеку только с одной стороны). Собственно говоря, мы тем и заняты, что стараемся развернуть человека к другой, по глупости им не востребованной. Я, естественно, спокойна. Мне некуда спешить. Как любит повторять мой нынешний ученик, "не можешь - научим, не хочешь - заставим".

Человек, живущий здесь, никогда не задумывался над возможностью существования саламандры. Он вообще мало о чем задумывался; он, как сейчас называют, прапорщик. Правитель Джин поручил мне разбудить зачаточную волю к саморазвитию, которая в этом субъекте крепко уснула. Избранник нуждается в откровении; оно могло бы выполнить роль трубы, зовущей преобразиться и приблизиться к высшему символу - ко мне. Задача осложнялась тем условием, что мне предстояло внушить ему сознательно, обдуманно следовать моей воле.

Мое спокойствие и здесь не возмутилось, хотя иной раз я мечтала о поклонниках более последовательных, верных. Такими могли бы стать, к примеру, вараны или какие другие пустынные ящерицы. Среди барханов и солончаков я насадила бы культ ископаемых рептилий, давным-давно вмороженных в бесплодную тундру. Сдается мне, что в знойных южных песках я скорее бы нашла себе почитателей. Во всяком случае, моим жрецам логичнее было бы жить именно там. Но в истине логикой и не пахло, и потому песчаным ящерам суждено остаться без пастыря. Я остаюсь, где была - среди двуногих, и продолжаю свое дело в надежде на некоторый успех: являя пламя, пестовать холод.

Этот прапорщик - престранный фрукт. Наверно, мне пора бы перестать удивляться, но удивление не уничтожает спокойствия, а значит, позволительно мне и может меня развлечь. Конечно, в том обстоятельстве, что помощь моя нужна ему для варки щей, нет ничего необычного. Как только меня не использовали! Люди есть люди. Правда, попадается и талант, взять хотя бы его предшественницу - она добилась многого, внушала определенный оптимизм. Ей, как и прочим моим воспитанникам, нравилось смотреть на огонь, но она, в отличие от большинства, не забывала о практике. А человеческое большинство, далекое от вечности, назвало состояние ее души пироманией. Впрочем, кое-что сделать она успела, на ее счету - полтора десятка загородных дач, сожженных дотла. К сожалению, дачи пустовали, в них не было людей - если б они там были, моя ученица отказалась бы от своих планов. Да, нелегко дается совершенство - холод так и не достиг нужной отметки. Возможно, в будущем из нее вышел бы толк, но эту одаренную женщину изловили и заперли. У нее была привычка (очень обнадеживавшая) приходить на место пожара через полчаса-час и вместе с другими зеваками любоваться огнем. Так что поймать ее труда не составило - еще бы, пятнадцать поджогов в разных районах области, и всюду - она, в роли восхищенной зрительницы. Женщина ходила поглядеть на дело своих рук в сопровождении собаки, гигантского дога. Естественно, это бросалось в глаза, ее запомнили. Когда поджигательницу брали, собака не дала и на пять шагов приблизиться к хозяйке; дога пришлось застрелить, пятью или шестью выстрелами. К сожалению, столь незаурядные натуры встречаются редко. И активность прапорщика, которую я старалась пробудить, развернулась в каком-то непонятном, оскорбительном направлении. В нем проснулась алчность - пусть его действия шли на пользу общему делу саламандр, мотив оставался убийственно далеким как от жара, так и от холода.

В самом начале у меня еще были какие-то иллюзии. Избранник стихии, одетый в спортивные брюки и вытянутую майку, нагнулся, собираясь прикурить от конфорки. Мое появление повергло его в недоумение - дело обычное; вторым этапом, как правило, бывает сильный шок, однако прапорщик на этой стадии почему-то не задержался, а сразу перешел к третьей. Третья стадия приводит либо к умопомешательству, либо к попытке с грехом пополам определить явление и более или менее трезво рассудить, как распорядиться необычной информацией. Подавляющее большинство свидетелей саламандры стремится либо установить с нею контакт, либо, не мудрствуя лукаво, захватить ее в плен. Все они отдают себе отчет в том, что играют с огнем, но их удивительное безрассудство неизменно побеждает, и я без всяких сожалений (я спокойна) прерываю их несостоявшиеся жизни. Но сей полуобнаженный индивид не сделал ни того, ни другого - не сошел с ума и не начал ловить меня ковшиком. Он сосредоточенно уставился в точку, из которой, во всем великолепии и блеске чешуйчатого цветка, разворачивалась я. Признаюсь честно - я замерла, не смея поверить в удачу: неужели? Не может быть, чтоб он сразу, без пояснений, демонстраций и посулов, понял все и теперь обдумывал формы предстоящего служения!

Но прапорщик, вне всяких сомнений, что-то соображал и прикидывал.

Когда он притащил откуда-то свой первый артиллерийский снаряд, я снова на какой-то миг утратила самообладание и вспыхнула торжествующим факелом. Он хочет их всех взорвать, решила я. Вдохновленный моим появлением, он неизвестным способом ухватил самую мою суть и готов теперь осознанно, хладнокровно множить гниль и прах посредством жгучих молний. К сожалению, я ожидала слишком многого от водянистого, умственно очень и очень слабо развитого организма. Не знаю, как, не понимаю, почему, но вид мой пробудил в нем исключительную страсть к наживе. И только сами предметы, с помощью которых он вознамерился обогатиться, имели отношение к роду саламандр, поскольку были взрывоопасными.

Довольно быстро я сообразила, что мой предприимчивый питомец понятия не имеет о тайном, высоком смысле своих действий. В квартире появился второй снаряд, за ним - третий и четвертый; первый вскоре куда-то исчез, - судя по всему, он был успешно продан, так как прапорщик обзавелся всякой всячиной и на протяжении целой недели с унтер-офицерским размахом тешил свою никчемную плоть. Описание этой мерзости я опущу, она достойна презрительного забвения. Чего стоила одна только публика, явившаяся к нему на пир - я могла бы часами, сутками, неделями плясать перед ними, изощряясь и меняя формы, и все это было бы напрасным трудом - им не по силам было оценить присутствие ни рыцаря в доспехах, ни ящерицы, ни шаровой молнии. Да, сомнений нет - их это нисколько бы не насторожило.

Аппетиты прапорщика росли, и снарядами дело не ограничилось. Видимо, товар не пользовался особенным спросом, а жаль, так как сердцу моему снаряд, по причине заложенного в нем разрушительного потенциала, был милее всех других игрушек, которыми этот вор наводнил свою комнату. Скорее всего, снаряды были очень старые - может быть, даже военных времен, и их откопали на каком-нибудь частном огороде, а взрывать по мелочной жадности не стали. Согласно принятой здесь философии, в хозяйстве все пригодится. Так что прапорщику было с руки попытать сперва счастья с нигде не учтенной рухлядью и только потом уж развернуться - коль дело пойдет - по-настоящему. А я успела сродниться с каждой крупинкой заряда, чутко спавшего в тронутой ржавчиной капсуле. Я грезила о разрушительном, сознательно и тщательно подготовленном взрыве, который в час моего торжества послужит к вящей славе саламандры и уничтожит этот праздный многоэтажный муравейник. Однако время шло, а взрыва не было. Оскорбленная в лучших чувствах, я наблюдала, как оборотистый служивый лезет вон из кожи, стараясь пристроить снаряды повыгоднее. Избавляясь от обременительных боеприпасов, он одновременно расширял коммерцию и тащил домой автоматные рожки, ракетницы, пистолеты и ручные гранаты. То есть в известном смысле я преуспела: солдат всецело расположился к огненным делам, но удручала низменность его целей. С Геростратом он, конечно, не шел ни в какое сравнение. И с тем японским литератором, что воспевал сталь и солнце, а после вспорол себе брюхо - тоже не шел.

Я, несмотря ни на что, оставалась спокойной. Мое время наступит, рано или поздно. Да, был последний день у Помпеи - там я взялась за дело сама, без помощи человеческих рук, тогда еще малосильных и неумелых. Но была и Хиросима - пиршество бытия, победная песнь саламандры, когда смешались расчет и хаос. То было нездешний, божественный свет, прообраз вечной жизни, где светится даже мертвое и прежде всего мертвое - вечно воскресая одной своей половиной и вечно умирая другой. Не так ли и там, за гранью мира? сплошное сияние: слева - Слава, справа - геенна. Такое величие - иного трудно ждать - оттолкнуло очень многих. Бедный они народ! правда запредельных температур им непонятна и неинтересна. Наша истина, так или иначе, победит, и несмышленые бестолочи в конце концов подорвутся, но сделают это по глупости, под давлением обстоятельств, а что такое обстоятельства? - это мы, и больше никто. Это мы тянем за уши людей - в надежде привести их пониманию неприличности оранжерейной жизни. Прочно утвердившись на земле, мы пристально следим за каждым шагом человечества, в любой малой искре таится багровый, немеркнущий глаз саламандры. Мы везде желанные гости - с нами у Аллаха вырастают кулаки; Будда - как тонко подметили военные, испытавшие бомбу - улыбается, да и христиане ходят крестным ходом со свечами - куда ж без светильников? Что до неопалимой купины - она вообще не нуждается в специальном упоминании. Мы заполонили фольклор, и русские, скажем, богатыри с хитрецами то ездят на огнедышащих печах, то возлежат на них. Ни одно факельное шествие не обходилось без нас; еретиков не вешали и не топили, а сжигали огнем - клин клином, светоч светочем.

Мое теперешнее положение временное. Я спокойна; из-под латок и сковородок я терпеливо смотрю сквозь водянистые глаза армейского прохиндея - он что-то чувствует, и неопределенное беспокойство гонит его с насиженного места. В его комнате уже скопился грозный арсенал, и коммунальная соседка преклонных лет, от взгляда которой ничему не укрыться, ворчит на ходу, сокрушаясь, что пора уже, пора ей готовить себе деревянное, как она выражается, платьице.

Эта пещерная женщина сто раз права - ружье, будучи куплено, обречено стрелять. Даже если оно не из театральной постановки и не висит у всех на виду, а спрятано в темном чулане. Я спокойна, но мне все труднее сдерживаться в моей конфорке. Однажды я воспламенилась, не дождавшись спички: прапорщик еще не успел подсунуть ее под очередной чайник. И удивительное дело - он принял это как должное, словно с сотворения времен человеку достаточно настроиться на кухонный лад - и огонь послушно вспыхнет, готовый смиренно прислуживать. Меня посетила неприятная мысль: что, если прапорщик вовсе не видит меня? не слышит моих обращений? и в действиях своих абсолютно независим от стихий? Обидное предположение, но, если разобраться, не обиднее ли знать, что ты отмечена и забыта? Ведь даже если наш избранник понял, с кем имеет дело, он проявляет оскорбительное равнодушие. Саламандра вправе рассчитывать на уважительное отношение, и, на памяти моей, очень многие ветреные головы горько раскаивались в своей неосмотрительности Так с чем же я столкнулась? С тупым, полусонным разумом, далеким от восприятия символов и абстракций? Или с душой, избравшей некий неизвестный мне путь, бесконечно чуждый делу саламандры?

Я стала думать о более приятных вещах. Очень может статься, мне снова придется завладеть инициативой, и я вообразила: крохотная горящая мошка, похожая на светлячка, пикирует на грязный половик; тот вяло, нехотя занимается пламенем, но его неохота во внимание не принимается, и ветошь успешно сгорает. Огненные ленты сползаются в комнату пройдохи, почтительно целуют оружие - и вскоре дом плавно, с разорвавшимся сердцем, оседает и превращается в труху. Да, еще раз ошибиться в человеке грустно, но мне не привыкать, а время не ждет. Пожалуй, так оно и будет. Я, поколебавшись, дала ему еще неделю на раскачку, после чего оставила за собой право действовать по моему усмотрению. За неудавшийся контакт меня пожурят, а вот за оружейный склад, оставшийся в целости и сохранности, правитель Джин сошлет меня к ундинам. Пламя, случается, воет: это - от ужаса, так и я завыла при одной только мысли о подобном наказании.

Но мое благоразумное спокойствие не подвело меня и теперь. Прошло два дня, и ветер переменился на попутный - да простят мне поэзию воздуха. Вечером, без предупреждения, погасли огни, и газ перестал поступать тоже. Поначалу я несколько опешила, пытаясь сообразить, кто из недругов осмелился столь грубо и явно поразить меня в правах. Война с саламандрами - затея заведомо бесперспективная; для нас всегда останется лазейка, через которую мы двинем в ответ свирепые мстительные легионы. Однако быстро выяснилось, что происков недружественных стихий - во всяком случае, очевидных, неприкрытых - не было. Последние, конечно, в определенном смысле не могли остаться в стороне, но первую скрипку играл человек - не умевший, как всегда, смотреть дальше собственного носа. Я поняла из людских пересудов, что в городе их наступил некий кризис, коснувшийся в первую очередь нас, саламандр. За какие-то непонятные грехи аборигены лишились газа и электричества. И горожане заволновались - еще бы! Саламандра - энергия, саламандра - свет и тепло, смертельная косточка в запретном живительном плоде, горький миндаль - с цианистым включением, но невозможно вкусный. Выгонишь нас в дверь - войдем в окно, и горе гонителям! И тот, кто был в ответе за сложившееся положение, добился обратного - неважно, какие он там ставил себе цели; главное - поднял руку на служителей огня, а до нюансов нам дела нет.

Прячась в огоньке сигареты, я видела, что покупателей у моего подшефного стало больше. Брали все подряд, расплачивались на месте, не торгуясь, и уходили в ночь с потемневшими, целеустремленными лицами. Многие угрожающе улыбались; кое-кто бранился, понося на чем свет стоит каких-то "дерьмократов" и "жидов". Прапорщик жег свечку за свечкой и потирал руки, я выжидала. И вот он не выдержал - в один из вечеров, шепча ругательства, он принялся рассовывать по карманам патроны и "лимонки", за брючный ремень запихнул пистолет, и выбежал из дома. Как всегда, прапорщик курил; я, таким образом, имела возможность наблюдать за развитием событий.

Улица, погруженная во мрак, обрадовала меня десятками костров. Я видела многих друзей и знакомых, с перевернутого горящего автомобиля мне помахал пламенеющей десницей лично Джин, почтивший своим присутствием обозленный город. Из пылающей кабины торчала обугленная человеческая рука, и я с нарастающим восторгом припомнила высказывание Зороастра: "Что мне до добродетелей! " Откуда-то из-за домов, с соседней улицы, доносилось возбужденное автоматное пощелкивание - то переговаривался молодняк, саламандры-тинейджеры, которые наконец-то дорвались до взрослой работы. Общее просветление было налицо, массовое сознание вняло, в конце концов, зову вечности, и меня переполняло чувство гордости за свою персону - как-никак, я справилась с поручением и могла теперь, ни в чем не покривив душой, рассчитывать на награду: назначение, скажем, куда-нибудь на сверхновую или хотя бы в одну из элитных диаспор, что проживают в атомных реакторах. Прапорщик достал пистолет, выстрелил в воздух и заплясал у костра, подражая своим собратьям. Да, переход на высшие ступени развития неизменно сопровождается выбросом большого количества энергии. Но к делу! Все шло к тому, что работы у нас будет невпроворот; ждали Оромазиса, а он никогда не унижался до пустяков.

Оромазис прибыл на правительственном танке, о его присутствии нам дали знать пулеметные очереди. Прапорщик наполнил пивную бутылку горючей смесью, сигаретой подпалил фитиль, размахнулся и метнул снаряд в машину. В огненных потеках я почувствовала себя донельзя вольготно, Оромазис благодушно поприветствовал меня и вновь сосредоточился на стрельбе. Я была спокойна, моими стараниями прапорщик обратился-таки в огненную веру, и я с ним мысленно попрощалась, ибо он, возгоревшись душою, уже начал превращаться в гниль - эту часть моей задачи Оромазис с присущим ему благородством взял на себя. Прапорщик лежал, не подавая признаков жизни: покинутый огнем, теперь он лишался воды и воздуха, и очень скоро должен был прийти в окончательную негодность сам телесный каркас, слепленный из земного праха.

Занимались пожары, взрывы слышались все чаще и чаще. Саламандры озабоченно шныряли по городу, всюду совали свой нос и постоянно спрашивали сами у себя - не есть ли это некогда обещанный конец всему, звездный час первейшей из стихий? Нутром я чуяла, что нет, что как бы широко ни удалось нам сейчас развернуться, материал еще сыроват, мы стали свидетелями игрищ дошкольников, и как-то несолидно, стыдно будет знакомить их с новейшими изысканиями в области общего смысла и вечных истин.

А потому я снова призвала на помощь мое безграничное спокойствие и, не забывая о работе, стала ждать восхода солнца - образца спокойствия и терпения, достойного примера для подражания.

Copyright (С) ноябрь 1998	К ОГЛАВЛЕНИЮ