<==назад к Окрашенному

Гордиев узел

Современная японская научная фантастика. Антология.

Сборник "Гордиев узел. Современная японская научная фантастика" продолжает серию "Антология современной японской литературы", выходящую в издательстве "Иностранка" под присмотром Григория Чхартишвили (он же - детективщик Борис Акунин).

Фантастика не случайно удостоена отдельного тома - после трех томов прозы и одного тома поэзии. Ценителя японской прозы ("созерцательной" или "самурайской") фантастика, хотя бы и японская, едва ли увлечет более, чем Кларк или Азимов ценителя Томаса Вулфа или Томаса Манна. А ценителя западной, в магистрали своей англо-саксонской, фантастики может оттолкнуть большое количество "перепевок" давно разработанных на Западе сюжетов: "Гордиев узел", заглавная повесть сборника, приводит на память "Операцию Хаос" Пола Андерсона, "Вьетнамское турбюро" с высокой точностью повторяет "Паломничество на Землю" Роберта Шекли, а "Сумеречная страна" целиком сделана по рецептам Михаэля Энде (тайное родство еще более очевидно для советского читателя, заставшего электронную игру по мотивам "Бесконечной истории"). Да что говорить, само название жанра - "SF" - записывается в японском языке латиницей, ставшей после Тихоокеанской войны четвертым инструментом национальной письменности.

Выскажем, однако, парадоксальную мысль: "Гордиев узел" прицельно адресован желающим понять, чем Япония и японское привлекают современного западного человека (и, в частности, "аниме-культура" - современного западного подростка). Научная фантастика - если видеть в ней не литературу "роботов и ракет", а витрину материализованных абстракций - оказывается идеальным средством доходчивой и схематичной передачи "культурного кода" этой так до конца и не открытой нами цивилизации.

Первое, что бросается в глаза - принципиальная размытость границ жанра, как внутренних, так и внешних. Между обыденностью и фантазией есть дистанция, но нет напряжения; лабораторный эксперимент Стивена Кинга - "посмотреть, как ведет себя человек, у которого в раковине завелся человеческий палец" - не вызвал бы сочувствия. "Быть современным" для японца никогда не означало "быть материалистом": японская история не знала ни борьбы религии с суеверием, ни борьбы науки с религией. В результате то переплетение мистического, наукообразного и рафинированно-психологического, для которого Западу понадобился гений Брэдбери, присутствует в японской фантастике с обязательностью салфеток на ресторанном столике.

В педагогике есть понятие "наивная одаренность": пока ребенок не знает, как поступают "все", он способен на неожиданное, на открытие. Ночная жизнь обитателей "страны Фантазии"; книги, наводящие галлюцинации и принимающие человеческий облик, пока не прочитаны; желудки, перестающие жить в плену человеческих тел и становящиеся летучими домашними животными (а попытка следовать европейским языковым клише подводит: настоящий исторический "гордиев узел" был просто хорошо запутанной петлей вроде "бантика" на ботинках, и его можно было бы распутать, не разрубая).

Может быть, благодаря этой "открытости границ" окончания знакомых сюжетов звучат в книге с неожиданным оптимизмом. Ярче всего в этом смысле рассказ "День независимости в Осаке", где на торговле между тремя мирами делают деньги сначала удачливая наркоманка, а затем осакский муниципалитет. В аналогичном рассказе Шекли торговца карают небесные силы - контрабанда угрожает целостности мироздания. В романе "Сами боги" Азимова опасность не менее реальна (ее побеждает добрая воля бескорыстных энтузиастов). Рассказ Марико Охары кончается сценой процветания и объявления Осаки вольным городом в ближайшие дни.

Радость туриста, остающегося на вьетнамской войне, не сравнить с отчаянием Альфреда Саймона, командующего "Заряжай!". Вечеринка ужасов, устроенная эксцентричным владельцем замка на Марсе, оканчивается излечением больных, спасением мира и свадьбой. Лингво-куклы, повторившие историю оловянного солдатика и картонной балерины, успевают прошептать друг другу: "Я люб лю тебя. Я тебя т оже".

Сказанное выше, разумеется, не означает, что наивное японское мироощушение совершенно чуждо трагедии. Просто у него другие "болевые точки".

Неизлечимая болезнь Эвридики, ради излечения которой Орфей - психопутешественник Ито - спускается в глубины ада. Десять дней жизни, отпущенные нейросетевой кукле, вообще расставание или невозможность близости между куклой и человеком, тогда как в западной литературе - за исключением, кажется, лишь "Электрического тела Пою" - весь ужас положения куклы (голема, автомата) связан с утратой свободы воли. В повести "Жемчужинка для Миа" - страдания возлюбленной перед "капсулой времени", доставляющей любимого в будущее (а останови она капсулу или отправься следом - останется неустранимая разница в возрасте).

В японской анимации часто используется такой прием: наложение нескольких планов так, чтобы один просвечивал через другой. Многоплановость бытия - важная черта (эзотерик сказал бы: "не секрет для") японского взгляда на мир; но эта близость иномирного остается близостью локтя, "Ночной встречей" из "Марсианских хроник". Место трагедии непоправимой ошибки , центральной для европейской культуры, занимает трагедия предельной недоступности предельно близкого, но доступного лишь как ускользающее, призрак. (Согласно Преданию, именно таковы адские муки: и видение реального блаженства спасенных, и воспоминание о том дорогом, к чему привязался при жизни.) Различен и набор приправ, которыми европейский и японский авторы портят своим героям биографии: герой первого беззащитен перед ружьем на стене, служанкой, перепутавшей письма, неточным переводом на инопланетный язык; герой второго беззащитен перед законами пространства-времени, соображениями ритуальной нечистоты, обычаями, табу. Рок японца являет себя не в случайностях, а в правилах. Герой философского рассказа "Перспектива", возомнивший, что "в сказке можно покататься на Луне", гибнет не по неосторожности, как Икар, а просто в силу запрета дотрагиваться до небесного тела; и так каждая новая попытка дойти до края замкнутого мира, соблюдая все мыслимые запреты, лишь наводит на мысль о существовании главного и самого обидного запрета - не на средство, а на результат. "Выхода нет" - если понимать это общее правило, начинаешь с пониманием относиться к тому, как персонажи JSF старательно обходят простые решения стороной. (Открывающий сборник рассказ "Эй, выходи!" - как раз о том, как одно соблазнительно простое решение не было обойдено вовремя.)

Когда рекламируют детективный или авантюрный роман, пишут, что книга читается на одном дыхании. Здесь хочется предупредить: дыхание придется переводить по меньшей мере одиннадцать раз. Реалии (или даже реальности), созданные воображением авторов, до эксцентричного индивидуальны, но это, наверное, небольшая плата за ряд удачных попыток опередить "уже научно-фантастическую", по выражению критика Такаюки Тацуми, современную действительность.

Лариса Романовская
"Культура-портал"

<==назад к Окрашенному